Владимир Микоян - 2
… Степан Анастасович уважительно относился ко всем в независимости от ранга и положения. Интеллигент в лучшем смысле этого слова. Помнится случай 60-х годов, когда готовили к вылету самолёт Су-7Б. Лететь должен был Микоян. Получилось недоразумение, которое, Слава Богу, не повлияло на исход полёта. После полёта лётчик записал: «Замечаний нет». И вдруг… «Товарищ генерал! А почему вы вырулили со стоянки без разрешения техника самолёта?» - задал вопрос техник самолёта Д. Князьков. После разбора ситуации, Микоян, приложив руку к левой стороне груди, сказал: «Прошу извинить, возможно, так и было, но я видел Вас перед самолётом, а потом затянулись переговоры с РП (Руководителем Полётов), и когда я получил команду, то сразу стал выруливать». Многие из техсостава были поражены тем, что начальник управления, генерал попросил извинения у техника. Это были истинно партнёрские отношения между лётчиками и техниками, делающими одно и тоже общее дело – испытания опытной авиационной техники. Степан Анастасович Микоян обычно отдавал не команды и приказы, а давал указания в форме советов своим коллегам. Он пользовался почти непререкаемым авторитетом. Когда задумали создать филиал МАИ (Московский Авиационный Институт) в г. Ахтубинске – факультет «Взлёт», то Степану Анастасовичу пришлось обратиться за содействием по этому вопросу к Председателю Президиума Верховного Совета СССР Анастасу Ивановичу Микояну (своему отцу). В начале 70-х годов в г. Ахтубинске был открыт «Взлёт» - факультет вечернего обучения МАИ имени Серго Орджоникидзе на правах филиала. Всем ахтубинцам и гостям города известен мемориал «Погибшим лётчикам-испытателям», не вернувшимся из полётов, - одно из красивейших мест города. Создатель его Виктор Георгиевич Фетисов в те годы молодой скульптор. Вариант скульптора из листов нержавеющей стали в виде стилизованного «Крыла Икара» первым одобрил Степан Анастасович. Заканчивая рассказ о Степане Анастасовиче Микояне Виталий Стефанович Токарев убеждён, что участнику Великой Отечественной войны и Сталинградской битвы, генерал-лейтенанту авиации, Герою Советского Союза, заслуженному лётчику-испытателю СССР, вся жизнь которого посвящена служению Отечеству и авиации подходит имя «РЫЦАРЬ НЕБА!» Братья Микояны были дети кремлёвской элиты, но это их не испортило. Воспитание, и в первую очередь в родительском доме, сделало этих талантливых ребят трудолюбивыми, активными, целеустремлёнными. Младшие: Вано, получив военное инженерное образование, работал в ОКБ имени Микояна Артёма Ивановича и Серго – учёный, доктор исторических наук. В Кировском районе в школе № 110 работает педагог, лучше всех знающая судьбу Володи Микояна. 11 октября 2006 года приехала в школу к Люсе Сисаковне Григорян. Как поисковик, конечно же, встречала имя Володи, мне о нём рассказывали Усков и Токарев, но… Я благодарю всех, и особенно - Люсю Сисаковну Григорян за понимание, доверие и помощь в написании данного рассказа. «Мне выпала честь написать о моём соотечественнике Володе Микояне», - сказала она мне при личной встрече. Судьба Володи – уникальна. Он достоин, чтобы мы знали его имя и помнили, передавая из поколения в поколение. В Москве на Новодевичьем кладбище находится семейный пантеон-склеп семьи Микоянов. Там есть символическая могила Володи, но он остался навсегда в Сталинградской земле. Его имя навеки осталось в Сталинграде (ныне Городе-Герое Волгограде).
Рядом со мной на улице имени Генерала Шумилова жил уникальный человек. Фёдору Никифоровичу Ускову было за 90 лет, он качинец, с 1940 года работал инструктором в любимой Каче. Он не один раз рассказывал мне о Володе Микояне, Тимуре Фрунзе, Василии Сталине и других курсантах, кого он знал лично, а также о жизни Качи. «Наши палатки: группы курсантов, которых я учил и где жили Володя, Тимур и другие, стояли рядом. Володя был замечательный мальчишка, пытливый. Он был небольшого роста, очень живой, любознательный. Мальчишки рвались в бой. Ведь Тимур Фрунзе также погиб молодым «на взлёте». Это были дети наших руководителей самого высшего ранга. Но… заслуга этих детей в том, что они не считали нужным отсиживаться за спинами своих родителей. Они были очень активны. Они рвались в бой. Основная их мысль в войну была: «В бой! В бой! В бой! Защищать Родину!!!» - рассказал мне Фёдор Никифорович. Он, опытный лётчик, летавший на 19-ти типах самолётов, объяснил мне, что в начале войны даже опытному лётчику очень трудно было различить в небе при плохой погоде, да ещё в боевой обстановке, наш ли это самолёт Як-1 или же «Мессер» немецкий. Да, в военной обстановке бывало всякое.
Володя прожил короткую, но яркую жизнь. Он родился 17 июня 1924 года в г. Кисловодске. Рассказывает старший брат Степан: «В 1926 году, вскоре после назначения наркомом, отец был избран кандидатом в члены Политбюро. Приехав в Москву, мы жили вначале, кажется, в 3-м «Доме Советов» (на улице Божедомке), но вскоре нас поселили в Кремле на Коммунистической улице в бывшем «кавалерийском корпусе».…Квартира с длинным, широким коридором, по обеим сторонам – двери в комнаты. Мы, пятеро детей, жили в трёх небольших комнатах с отдельной ванной, рядом размещались кабинет отца, спальня родителей и их ванная. Ванные, совмещённые с туалетом. По другую сторону – столовая, гостиная, кухня, туалет, а также небольшая гостевая комната, где ночевали обычно бабушка или мамина сестра Айкуш. Тогда в Кремле жили многие семьи руководителей, сотрудников аппарата и обслуживающего персонала. Было много детей. Мне запомнились «сражения», которые устраивали, разбившись на две группы, ребята. «Полем боя» был пустырь напротив Царь-пушки, мы строили там укрытия, используя кучи песка и листы фанеры. Это было нелишне, так как в «боевых действиях» использовались и небольшие камни.…В Кремле тогда мы иногда видели некоторых руководителей страны. Запомнились два случая: один раз мне и брату повстречались Сталин и Ворошилов, в другой день – Бухарин и Орджоникидзе. Помню, они остановились, говорили и шутили с нами, называли «микоянчиками». …После убийства Кирова 1 декабря 1934 года из Кремля переселили всех, кроме руководителей, а после 1937 года остались только члены Политбюро. В Кремль тогда можно было войти только по специальному пропуску. Несколько раз я приглашал к себе домой одноклассников, и всегда требовалось на каждого заказывать разовый пропуск, как и моим родителям для своих гостей. Нас в семье было пять братьев. Меня и трёх младших назвали в честь погибших Бакинских комиссаров Степана Шаумяна, Алёши Джапаридзе и Ивана Филатова (его на Кавказе все звали Вано), а также в честь Серго Орджоникидзе, с которым отец был в дружеских отношениях до последних дней его жизни. А второй сын родился в год смерти Ленина, поэтому его назвали Володей. …Между мною, старшим из детей, и Серго – младшим всего семь лет разницы. Можно себе представить, какая это была шумная и беспокойная компания. Маме с нами здорово доставалось. Хотя у нас была домработница, а летом на даче няня (тогда это звучало не так необычно, как в более поздние времена), мама много уделяла времени нам и домашнему хозяйству. Она была очень работящей, заботливой и хозяйственной. Из моих детских лет и ранней юности она мне чаще всего помнится с влажной тряпкой в руке или укладывающей наше выглаженное и заштопанное ею бельё в шкаф, в котором всегда был порядок, как и вообще в квартире. …Хочу привести рассказ одной маминой подруги из более позднего времени. Они сидели на лавочке в Александровском саду, а младший сын Серго играл рядом. Проходившая мимо женщина вдруг обратилась к маме: «Как Вам не стыдно – прилично одетая женщина, а сына своего не кормите – он такой худой!» Когда она отошла, подруга стала смеяться: «Если бы она ещё знала, что его отец – нарком пищевой промышленности!» Мама была очень доброй (хотя и вспыльчивой иногда), совестливой и исключительно чистоплотной как в прямом, так и в переносном смысле. Она отличалась скромностью до застенчивости и вежливостью с людьми, независимо от их положения. Никогда не кичилась своим положением, даже, скорее, стеснялась его. Была исключительно добросовестна как в домашних, так и в общественных делах. По этим же качествам она оценивала и других людей, и в этом же духе, как я потом осознал, она воспитывала и нас. А физическая чистоплотность и опрятность были её идефикс. Она мыла руки, например, помногу раз в день, что привело даже к возникновению экземы. На её тряпках от пыли было вышито их предназначение: для мебели, для полок одёжного шкафа, для книг и т. д. Бывало, она раздражалась, но причиной этому были только неряшливость и нарушение почти стерильной чистоты в доме. …Мама активно участвовала в работе родительского комитета в нашей школе - до последних лет я слышал много приятных для меня отзывов о ней от учителей, которые подчёркивали её доброжелательность и скромность. Брак моих родителей оказался на редкость удачным и счастливым. Отец говорил, что он не помнит случая (я тоже не помню), когда бы они крупно поссорились или повысили голос. Они относились друг к другу с большим уважением и любовью. Бывало, конечно, мама на что-нибудь сердилась или обижалась, или отец был чем-то недоволен, и проскальзывало раздражение, но это никогда на моей памяти не приводило к ссорам или взаимным резкостям. Самое сильное, что я слышал, это армянские слова: «Химар-химар хосумес!», что означает примерно «чепуху говоришь!» Отец обычно проявлял галантность в присутствии женщин, вызывая иногда лёгкую ревность жены. Но посторонних увлечений ни у него, ни у неё не было. Отец в нашем воспитании придерживался тех же принципов, что и мама, но был строг и требователен, иногда даже суров и не всегда терпим, хотя нас и вообще детей он очень любил. Он радовался, что у него пятеро, и при гостях нередко полушутя выражал сожаление, что не родился шестой, который уже намечался, - «глупые врачи запретили». Мама на эти слова сердилась. У нас не было принято обнимать и целовать детей, когда они уже подросли. Только мама иногда не удерживалась, а отец не целовал никогда. (Надо признать, что в отношении к своим внукам он был другим – более тёплым и терпимым). Мама старалась скрывать наши мелкие проделки от отца, а самым сильным способом воздействия на нас у неё были слова: «Я скажу папе, он будет недоволен» или «Папе это не понравится», - мы боялись его строгости. В нашей семье чуть ли не самым большим грехом считалось проявление нескромности или неуважительного отношения к людям. Недовольство отца каким-либо проступком часто выражалось только взглядом, но таким, что сомнений в его отношении к содеянному нами не возникало. А когда доходило до слов, то обычно мы слышали: «Ишь, какой нашёлся! Барчук этакий!» (это было несправедливо, поэтому обидно). А самое сильное в его лексиконе: «Мерзавец!». Он нас никогда не бил, если не считать нескольких случаев шлепков по «мягкому месту». Я не раз слышал от посторонних людей рассказ (хотя сам этого случая не помню) о том, как однажды отец, наказывая кого-то из сыновей за проявленную нескромность шлепками, приговаривал: «Не ты Микоян, а я Микоян!» (или «Ты ещё не Микоян!»). Уже, будучи на пенсии, отец говорил гостям, что гордиться своими сыновьями, ставшими достойными, уважаемыми людьми. А однажды, в тосте, он сказал это и при нас. В нашем доме тогда в ходу был армянский язык, на нём часто говорили между собой и с родственниками отец и мать.… И всё же мы, дети, не научились армянскому языку, нашим родным языком стал русский. Из нас пятерых я лучше всех понимал по-армянски и то только простые слова и выражения.…Сейчас я свободно говорю по-английски, понимаю немецкий, но не знаю армянского. Мне порой бывает стыдно этого, особенно когда бываю в Армении. В доме была очень хорошая библиотека.… Нельзя сказать, что родители руководили нашим чтением: когда подошло время, я читал запоем всё попадавшееся под руку. Но иногда отец говорил: «Прочти эту книгу» (или статью). Даже представить было нельзя, чтобы не выполнить, - вдруг он спросит: «Прочитал?». А солгать отцу вообще было немыслимо. Запойным чтением отличался ещё младший брат Серго, остальные чтением увлекались меньше. А спортом активно занимались только я и второй брат Володя. Отца мы видели не очень часто: когда мы уходили в школу, он ещё спал, а когда ложились спать, он ещё был на работе. Тогда руководители обычно работали с 10-11 часов утра и до глубокой ночи. Только иногда отец вечером приходил поужинать и снова уходил. Зато в выходной день на даче, как правило, вся семья была в сборе. Мы, дети, все каникулы и почти все выходные дни проводили на даче, и летом и зимой.… Называлась дача «Зубалово», по имени её бывшего владельца, армянского нефтепромышленника из Баку… Примерно в километре от нас располагалось бывшее имение сына Зубалова, «Зубалово-2» (официально оно называлось «Горки-4», а наше – «Горки-2»). Территория несколько меньше. В 20-е годы на этой даче поселился Сталин. До смерти своей жены Надежды Сергеевны Аллилуевой в 1932 году он там бывал часто, а потом он только несколько раз приезжал на выходные дни. На даче жили его дети Василий и Светлана, и сестра жены Анна Сергеевна. Приходили Аллилуевы, жившие в нашем «Зубалове». Один или два раза я там видел и старшего сына Якова.…Мы поселились на даче «Зубалово» в 1927 году, когда там уже жили несколько семей.…К нам нередко наведывался Вася Сталин, помню наши игры с ним зимой в хоккей с мячом. Мы ходили на лыжах, бегали на коньках, а летом много времени проводили на реке. Иногда я бывал у Васи в «Зубалове-2». Приезжал на велосипеде Артём Сергеев, живший со своей матерью на даче в Жуковке. После гибели в железнодорожной катастрофе его отца, старого большевика Артёма (Ф. А. Сергеева), он до начала 30-х в основном жил вместе с Василием Сталиным. Я и мои братья все начинали учиться в одной и той же школе. Был недолгий период, когда мы там учились все пятеро. Нас никогда не возили туда на машине, кроме как утром после выходного дня, когда с дачи везли прямо на занятия. При этом мы всегда волновались, что кто-то может это увидеть, и просили высадить нас за углом, метров за пятьдесят от здания. Это была 32-я средняя школа, но её называли МОПШК (Московская опытно-показательная школа-коммуна) имени П. Н. Лепешинского, старого большевика, который её основал в 1918 году в Белоруссии, собрав детей-сирот, а в 1919 году перевёз их в Москву… В 1930 году школа перешла на обычный режим, но дух школы-коммуны продолжал оказывать влияние.…В школе работали очень хорошие преподаватели, в подборе их участвовала и Крупская. Это были в большинстве истинно русские интеллигенты: например, авторы известных учебников Березанская, Пёрышкин, Кирюшкин, учительница литературы Ангелина Даниловна Гречишкина… (Господи, насколько родная для меня фамилия учительницы, ведь мой любимый, прекраснейший литератор в школе № 108 в Бекетовке была Альбина Николаевна Гречишкина – Д.В.). Шефствовал над школой находившийся недалеко театр Вахтангова.
… В нашей школе училось немало детей известных людей и руководящих работников, Поэтому у нас остро ощущался период репрессий 1937 – 1938 годов.… Как-то из-за закрытой двери спальни родителей я услышал резко, с болью произнесённые отцом слова: «Не верю, не верю!». Это было сразу после самоубийства Орджоникидзе, которого, как потом стало известно, Сталин хотел объявить «врагом народа» (позже возникли подозрения, что на самом деле его убили). Но, возможно, отец имел в виду кого-то другого из репрессированных…
… Вскоре образовалась новая конноспортивная школа – общества «Пищевик», куда перешли из школы ОСОАВИАХИМА инструкторы.…Перешли и мы с братом. Забрали и часть лошадей… Больше всего мы занимались прыжками через препятствия (конкур - иппик), а однажды участвовали в скачке на ипподроме. Мы с Володей попали в программу для тотализатора под псевдонимами, но без особой фантазии – он шёл под фамилией Владимиров, а я Степанов, хотя не трудно было заметить, что мы братья.…За Володей была закреплена лошадь ахалтекинской породы по кличке Окунь. В номере «Пионерской правды» была помещена фотография Володи верхом на этой лошади…
…С самого детства меня привлекала техника, особенно самолёты и автомобили, а также оружие – пистолеты и винтовки, но думаю, не столько как оружие, сколько как совершенные технические устройства. На даче мы неоднократно стреляли по мишени из пистолетов под опекой чекистов из охраны отца, а из малокалиберной винтовки и без них. При этом мы привыкли к обращению с оружием. В Кремле я иногда ходил в помещение «Школы красных командиров им. ВЦИК» (с 1938 года Пехотное училище им. Верховного Совета РСФСР…). Там мне несколько раз давали пострелять в тире из боевого карабина. Я и сейчас люблю оружие, хотя совсем не воинственен по натуре. Нравились мне и обрабатывающие станки, особенно токарный, с которыми я познакомился на уроках труда в школе. Автомобили были предметом моей особой страсти. В Кремле в двух дворах – напротив нашего дома и рядом с Оружейной палатой (между нами была ремонтная мастерская) находился правительственный гараж (машины Сталина и его охраны содержались в отдельном небольшом строении во дворе кремлёвского Арсенала). Начальником обоих автохозяйств был Павел Осипович Удалов, бывший шофёр Сталина. Мы его побаивались вначале, но потом поняли, что он добрый человек. Мои братья и я проводили в гараже, особенно в мастерских, много времени – нам всё было интересно. Машины там были только зарубежного производства. Я настолько их изучил, что мог, мельком увидев на улице иностранную машину, назвать не только марку, но и год выпуска. До середины 30-х годов использовались «роллс-ройсы», «линкольны», потом добавились «паккарды», «Кадиллаки» и «бьюики». Были и «форды», на них ездила охрана. В 1937 году появились «спецмашины» для членов Политбюро: «паккарды» 1936 года выпуска в бронированном варианте. Все стёкла на них были толщиной около десяти сантиметров. Боковые поднимались гидравлическим механизмом: надо было качать специальным рычажком несколько раз вверх – вниз, а чтобы стекло опустилось, открыть краник в виде «барашка». (В конце сороковых годов эти машины заменили на бронированный вариант ЗИС-110, тоже, кстати, скопированный с «паккарда» выпуска 1942 года). Научился я управлять автомобилем в 12 лет. Будучи в восьмом классе и уже уверенно чувствуя себя за рулём, я поступил в юношеский автоклуб, чтобы изучить устройство автомобиля и получить удостоверение водителя. Сдал экзамены, включая езду на грузовике ГАЗ-АА, на отлично, но мне было только шестнадцать, поэтому «права» я получил лишь через год, в 1939 году…
…Тогдашнее отношение молодёжи к военному делу в нашей стране разительно отличалось от того, что было в послевоенное время и особенно в последние десять – пятнадцать лет. Почти всё вокруг воспитывало нас в сознании того, что страна находится в окружении враждебных государств, которые стремятся к уничтожению советского строя, а молодёжь без него жизни тогда не мыслила. Обстановка в мире накалялась: Япония оккупировала Маньчжурию, Италия захватила Эфиопию, а германский фашизм становился всё более агрессивным. Мы знали, что нам придётся воевать. Большинство моих сверстников хотели стать военными. Да и вообще военная романтика близка мальчишескому духу. Девушки тоже тогда увлекались военизированными видами спорта, занимались в стрелковых кружках и аэроклубах. Летали на планерах и самолётах, прыгали с парашютом. Поэтому неудивительно, что многие школьники поступили в военные спецшколы в 8-й, 9-й и 10-й классы, в том числе большая группа знакомых мне ребят из нашей и других школ – Тимур Фрунзе (последние полтора года он учился в моём классе), Артём Сергеев, Вася Сталин и другие.